Шмонькин

Предисловие…

Армия это сборище чудаков. На разные буквы алфавита. Но, все-равно, на М.

Буква Ш.

Шмонькин.

Об этом чуде в форме не рассказать нельзя! Хотя бы потому что он единственный из всей нашей части и из всех соседних частей и, наверное, из всего гарнизона и, возможно , из всего Московского военного округа, а может быть и всех могучих Вооруженных Сил к дембелю оттрубил 130 суток ГУБы! Ну или чуть меньше.
Вот такой он был несгибаемый ни через какое колено боец Шмонькин!
Только если вы теперь представляете его таким под два метра, с животом – квадратиками, с бицепсами – мячиками – суперменом, то вы сильно ошибаетесь.
Был он совсем другим.
Вообще, замечено, что главные нарушители дисциплины в армии это не крепкие в кости, с наглецой во взгляде, зубастые, ребятки, а такие вот – внешне никакие, не симпатичные, в упор незаметные личности, на которых никогда не подумаешь
Шмонькин таким и был. Был – маленьким, хлипким, невзрачным воином с лицом, сильно и неоднократно битой собаки, с вечно виноватым взором и весь из себя какой-то неуклюжий и замедленный.
Вот, допустим, взводный командует:
– Взво-од!… Кру-гом!
И все так ловко – хлоп, правую ножку вперед и вбок и через нее, на носочках, разом – повернулись! Стоят!
Все повернулись, а Шмонькин – нет. Он свой разворот только начал и уже в своих ногах запутался. То есть как-то их – правую с левой – переплел и расплести не может и щупает их, чтобы понять, что там с ними не так.
– А взводный уже второй раз скомандовал:
– Кру-гом!
И все повернулись, и встали как раньше было. И Шмонькин тоже уже успел развернуться и теперь бодро спиной к взводному стоит, а все – фронтом.
Что б его – расперекосило!
– Послушайте рядовой Шмонькин,- ласково так молвит лейтенант,- Вот вам была команда, а вы, отчего-то, ее проигнорировали?
Ну не совсем так говорит, но по смыслу близко.
– Вы, – упрекает,- не находите, что вы неправы? Папкино вы отродье…
И проводит небольшой, но подробный экскурс в сексуальную жизнь всего шмонькиного семейства. Вплоть до дворовой собачки Жучки, которая, если верить лейтенанту, имела брачные виды на его же покойную прабабушку.
Шмонькин стоит и виновато молчит.
– А теперь – Кру-гом!
И Шмонькин – выполняет. Не с той ноги, не через то плечо и не до конца.
– У-у!…- говорит лейтенант. И снова – У-у!
И проводит экскурс в сексуально-извращенные отношения уже своей семьи.
И спрашивает сам себя, но вслух
– Ну почему, почему вас, рядовой Шмонькин, определили именно в мой взвод?! А?…
Нет на этот вопрос ответа. Ответ тот покоится за горами, за лесами, в несгораемых шкафах райвоенкомата и в воспаленном алкоголем мозгу военкома, который того Шмонькина служить призвал.
– Смирно!
Взвод вытягивается в струнку.
Шмонькин тоже пытается и даже старается, но, отчего-то выпадает из строя.
И тут мимо проходит начштаба. Ласково оглядывает взвод и видит Шмонькина. Который на полкорпуса вывалился из монолитного ряда военных.
Непорядок.
– Вы бы лейтенант подтянули дисциплинку вверенного вам подразделения!- советует начштаба.
И идет себе дальше.
А лейтенант остается. Со своими проблемами. Ну то есть со Шмонькиным.
– Рядовой Шмоньки-ин!
– Чего? – спрашивает Шмонькин.
– У-у!… Ни чего, а «Я»!- свирепеет лейтенант, который был до того на хорошем счету.
И проводит еще один экскурс в личную жизнь уже генералитета от своего полковника до Командующего Вооруженными Силами включительно.
Личный состав восхищенно лыбиться. Шмонькин – покаянно молчит.
Ну почему, почему, в мой взвод! У-у!,,,
– Рядовой Шмонькин!
– Ну?
– Два наряда вне очереди!
– Ладно.
И вот сидит наш Шмонькин на кухне и чистит картошку, вместе с другими такими же проштрафившимися бойцами. Но только все у него не через руки получается, а через что-то другое – то картошку уронит, то нож потеряет, то повара кипятком ошпарит.
Отрабатывающий наряд состав, конечно, помогает ему, объясняя как надо правильно чистить картофель, причем очень подробно и долго, после чего Шмонькин встает с засаленного пола. Но тут же чего-то опять роняет и вновь ложиться. Ну, потому что, кто не знает, разъяснения в армии обычно проводятся в положении лежа. Лицом в кафель. Ручки – в растопырку.
– Ну понял, ты?…
– Ага понял!
Он понял, понял! Он же не специально, просто все как-то так, неловко, получается.
После третьего разъяснения от Шмонькина отказываются вовсе, вверяя его повару.
– Слышь ты, забери… его… отсюда, на хрен…, к себе…, пусть он,… тебе,… чего-нибудь там,… хоть котел помоет,… а мы здесь сами почистим.
Повар Шмонькина берет.
И там сразу что-то гремит, падает и кричит матом.
Лейтенант идет к ротному.
– Заберите его, к… маме!- слезно просит взводный.
– Как это так забрать?- поражается ротный,- Родина доверила вам своего сына, а вы взад пятки. Это как-то даже не серьезно. Вы должны провести среди рядового разъяснительную работу, воспитать его внутри коллектива, подтянуть по всем статьям, чтобы вернуть обществу отличника боевой и политической подготовки. Это ваш педагогический крест… Идите и изыщите возможности – вы же офицер с высшим советским образованием, воспитатель.
Или хрен собачий в лейтенантских погонах?!
– Никак нет!
– Тогда идите и не просто, а в припрыжку, чтоб язык набекрень и разберитесь там с этим мамкиным ублюдком, потому что это ни в какую красную армию! И нечего мне тут из себя девственницу в портупее строить, я вам не архангел Гавриил чтобы ваши сопли с воротника слизывать! С каким-то штопаным-перештопаным средством половой гигиены справиться не могут, отцы-командиры называются!
Ясна вам, лейтенант, моя педагогическая установка?
– Так точно!
– Ну вот и пошел – на… Службу!
– Есть.
Вечером Шмонькина терпеливо и вдумчиво воспитывали внутри коллектива. В туалете. Вначале воспитывали обычным порядком. Потом табуреткой.
И все время переспрашивали, все ли понял рядовой и готов ли он осознать и исправиться.
Да конечно готов. Он и против-то никогда не был.
– Тогда иди и служи… Как надо.
Утром Шмонькин слез с кровати самым первым. Когда крикнули «Подъем!» Во-второй раз. Потому что он еще после первой команды обратно залезть не успел, а только-только спустился. Отчего оказался впереди всех. Потому что отстал.
– Подъем!
И Шмонькин стал карабкаться на свою верхнюю коечку. И как-то так, неловко сорвавшись, угодил пяткой в лицо тому, кто уже вставал с нижней. И тот старослужащий поставил ему на вид его неловкость.
Чего взводный не заметил, потому что в этот момент, все три минуты, отвлекся.
Но потом взводный решил разобраться.
– Вот сейчас, сейчас какая команда была?- спросил он у Шмонькина.
– Когда?
– Сейчас!
– Теперь?…
– Да!
– Кажется, подъем.
– Так за каким же вы, боец ложитесь, когда команда была – «Подъем»?
– Так я еще ту выполняю,- попытался объяснить Шмонькин, – Ведь я же еще не лег, чтобы встать.
Взводный побежал к ротному.
– Я согласен!- доложил он.
– С чем?
– С тем что я хрен собачий! Только заберите от меня Шмонькина!
– Ты лейтенант не дерьмо – ты баба в ботах!- объявил ротный,- Чему тебя только в Училище пять лет дрючили. Давай сюда этого недоноска. Я среди него воспитательную работу проводить буду, пока у него гланды из ушей не выпадут!
И ротный лично сам стал гонять Шмонькина по плацу. А заодно и всю роту.
– Выше ножку, выше, отморозки. Выше я сказал!
Все тянули.
И Шмонькин тянул, Но недотягивал.
– А тебя мамкиного выползка особо просить надо?- спрашивал ротный,- Или тебе сапог к ушам привязать? Бантиком? А? Не слышу возражений…
– Я тяну!- отвечал, чуть не плача, Шмонькин.
– Так бабу с воза тянут, а не ножку. Счас я покажу как надо тянуть, счас я вас всех тянуть буду по самые по… вам по горло будет!- грозил ротный.
И, таки, тянул!
Отчего все тянули.
Кроме Шмонькина. Который тоже тянул, но никак не мог.
– А ну, к бегу, приготовиться! Десять, в рот вам тещин блин, верст, отсюда и до после обеда!- приказал ротный.
Все побежали. Из-за Шмонькина.
И он побежал.
Все убежали.
А он отстал.
– А ну шустрее – шевели копытами!- орал, свирепея ротный.
– Так я бегу, я стараюсь,- хныкал Шмонькин.
Ротный как умел помогал ему набрать ускорение, пинками сапог сзади.
И тот бежал. Как мог.
Но, только, не мог!
– Охренеть!- сказал ротный,- Это какое-то ходячее недоразумение. Это ошибка природы. Этот точно из мамки головой об асфальт выпал, причем не откуда все, а совсем из другого места!
Такое было его заключение.
– Хрен на него – возвращайте роту в казарму. А этот, предмет, оформляйте на гаупвахту.
Шмонькина увезли и все вздохнули свободно. А лейтенант напился свиньей и счастливо плакал на обширной груди буфетчицы.
На Губе Шмонькин честно исправлялся – то есть бегал, отжимался и долбил монолитный бетон пудовым арматурным «карандашом».
А потом отдыхал. Как все. На плацу.
– Вспышка справа!- орал сержант.
И все честно рушились обмундированием и мордами в жидкую грязь, специально для этого подливаемой лужи.
И Шмонькин падал.
– Встать!
Все вскакивали.
Шмонькин тоже вставал.
– Вспышка слева!
Все опять падали.
Шмонькин еще вставал.
– Ты чего?- поражался сержант,- Ты такой борзый до изумления? Или у тебя папа маршал Советского Союза?
Шмонькин не был борзым, а папа его был тихим потомственным алкоголиком.
– А ну – лечь!
Шмонькин ложился.
– Встать!
Шмонькин вставал. Быстро. Минут так за пять.
– У тебя что – рыло кирпичное?- удивлялся сержант. И собственноручно испытывал прочность рыла.
Да нет – рыло как рыло.
– А ну – упал! Ползком до забора! Пшел!….
Шмонькин честно полз. От сержанта до самого обеда!
– Охренеть!- в точности воспроизвел сержант фразу ротного. И кинул Шмонькина на сортир. Где тот благополучно утопил два казенных ведра и одно вылил в сапоги сержанта.
– У-у!- сказал сержант. Как и все до него говорили.
И вытер Шмонькиным свои сапоги.
А дальше что?
Попопробовали Шмонькина уморить бессонницей. Не вышло. Он и до того спал на ходу, а теперь вовсе не просыпался.
Ну что его убить что ли?
Так за это можно и ответить!
А сам вешаться Шмонькин не желал ни в какую, по причине того что был редкостным оптимистом и, хоть это вас удивит, рьяным служакой. Потому что все что делал, делал честно, в меру сил и кару нес осознанно и заслужено!
Просто он такой уродился.
И сержант плюнул на Шмонькина. Слюной
Потому что в армии перерабатывать не любят. Никто. И сержант не любил. Сержант лишь имитировал резвость, на самом деле в полудреме ожидая дембель.
Конечно, если бы Шмонькин открыто сопротивлялся и выказывал свою борзоту тогда, сержант непременно бы его урыл в асфальт по самые уши и сверху притоптал. Потому как это вызов! А долбить того кто не сопротивляется – в том кайфа нет. Зачем впустую пупок на ленты рвать? Он – пупок – один.
Через семь суток Шмонькин вернулся в часть.
– Рядовой Шмонькин!
– А?… Чего надо?…
Лейтенант изумился и погрузился в черную меланхолию, а потом в безудержное пьянство и разврат с буфетчицей. На его карьере можно было поставить крест.
Спасая младший офицерский состав ротный вновь по-быстрому оформил Шмонькина на Губу.
– Твою же мать!- расстроился сержант губарь.
Семь суток Шмонькин драил сортир, что, на самом деле приравнивается к легким и даже привелегированным работам. Шмонькин драил и скоблил, а где-то там, на плацу дрючили и гнули в дугу проштрафившихся арестантов.
Потом им давали три минуты на оправку и они неудержимым молодым табуном вбегали в сортир где гадили куда придется и все это растаскивали, растаптывали и размазывали. А Шмонькин снова честно выгребал.
Такая вот, о которой губари могут только мечтать, волшебная работа.
Потом Шмонькин вернулся. Весь в трудовых мозолях и запахах.
– Ну что, осознал?- строго спросил его ротный.
– Ага!- кивнул Шмонькин.
– Не «ага»,- взъярился ротный,- А – «так точно»!
– Ага, так точно!- согласился Шмонькин.
И с испугу, перепутав руку, отдал честь левой!
– У-у!…
На Губу. И на хрен! Туда! Пожизненно!…
– Хм,- – удивился Начальник штаба,- Опять Шмонькин? Он же только что оттуда! На каком основании?
– За попытки извести в ноль офицерский состав роты,- мрачно доложил ротный.
– Ты что, ты белены накушался, что с зачуханым рядовым совладать не можешь?- возмутился начштаба, – А ну, давай этого удальца сюда.
Шмонькина привели. Завели. И поставили.
– Здравствуйте товарищ Начальник Штаба!- приветствовал Шмонькин.
Начальник Штаба поперхнулся.
Ротный злорадно хмыкнул.
– Вы!… Ты!… Как стоишь?- рявкнул начштаба.
– Я?… А как надо?- испугался Шмонькин.
– По стойке смирно! Ясно?
– Ну да!- кивнул Шмонькин.
– Я спрашиваю – вам ясно?
– Ага… Конечно…
Ротный заинтересованно рассматривал что-то там на плинтусе.
Присутствующие офицеры переглядывались.
– Он что, под вольта шарит?- заподозрил нехорошее начштаба.
В том-то и дело что нет! Что не шарит! В чем вся беда! Того кто сопротивляется обломать – как два пальца о броню. Но как урезонить того кто искренен в своем раздолбайстве?!
Начштаба подмахнул бумагу и прихлопнул печатью.
– Вези его. Сам, лично. И скажи, чтобы с него три шкуры, нет – лучше четыре.
– Есть!- рявкнул ротный.
На Губе, лейтенант на приеме привычно штемпелевал бумажки. Но на одной споткнулся.
– Это чего?… Это кого?… Это – Шмонькина? Он же здесь был! Позавчера… Вы что там все?… Чего он сделал?…
Наверное лейтенант ожидал услышать что Шмонькин совратил жену замполита, которая от него понесла тройню. Ну или съел без хрена его любимую собаку. Потому что других объяснений у него не было.
– Систематическое нарушение дисциплины,- кивнул комроты на бумагу.
– Чего?… Ну нельзя же так, ей богу. Мы же вам не Макаренки. Он у меня тут всю дисциплину – на хрен!
Ротный жалостливо посмотрел на лейтенанта.
– Ладно, черт с тобой, возьму.
Десять дней Шмонькин мыл сортир. Его не беспокоили. Как то самое, которое он старательно вычищал, дерьмо. Потому что если тронешь – то не отскоблишься. И кому это надо?…
– Ну как?- поинтересовался Начальник Штаба по возвращении в часть заблудшего бойца.
– Привести его к вам?- предложил комроты.
– Нет, нет!- замахал руками Начштаба,- Не надо! У меня дела. У меня это… У меня отчет в Округ. Давай сам как-нибудь. Это твой личный состав тебе и флаг в руки. Перековывай. И не дай тебе бог!… Тебе вверили вот и подсуетись! После доложишь!
У ротного задергалась щека.
– Есть доложить!
В следующий раз Шмонькина повезли на другую Губу.
Потом – на еще одну.
Где, после третьей отсидки, ротному по-свойски объяснили:
– Ты пойми, его же не перевоспитать, он такой у мамки с папкой родился. В смысле выродился. Мы же его по всякому и в хвост и под хвост и в гриву тоже! Ну не стрелять же его в самом деле до смерти! Он, конечно, выродок, но так-то безвредный. Ты вот что, ты его больше не привози, без толку это – он у нас здесь как на курорте – в сортире, да в посудомойке подъедается. Мы его на общие не выводим – он нам там всю воспитательную работу – псу под хвост. Ей богу! У меня сержанты от него отказываются. Ты его сам дрючь.
– Его бы в дисбат!- мечтал ротный,- Года на два!
– Хорошо бы,- соглашались все,- Только за что? Он же злостно не нарушает – водку не пьянствует, в самоволку не гуляет.
– Это – да,- расстраивался ротный,- Он, змей, даже не курит! Назло мне!
География поездок Шмонькина расширялась. Куда уже только его не возили. И откуда только под благовидным предлогом не возвращали.
– Кто?… Шмонькин?… Нет, не пойдет! Чего вы со своей больной головы на здоровую. У вас что, нормальной пьяни и драчунов нет? Вот их давайте. Этих с нашим полным удовольствием – в айн момент перекуем на орала. А Шмонькина – увольте. Он того гляди откинется, а нам за него отвечать…
Потом все стало совсем грустно. Ротный рыскал по Округу аки озабоченый кобель, спаивая водкой офицеров комендатур.
– Возьмите!- канючил он,- А? Ну хоть на пару суток.
– Кого? Шмонькина. Не, не пойдет. Только если под бартер.
Бартер в армии тогда процветал – мы вам краску, вы нам – шифер или доски, против цемента и в придачу две фляги олифы. Или вам горючки хоть залейся, а нам – самосвал и кран. Бойко шла мена личным составом, чаще оптом – отделениями, взводами и ротами тоже. Туда – бригаду каменщиков, оттуда – столяров. Или всех под гребенку в подшефный колхоз, а оттуда картошку и самогон командованию.
Ну просто как при проклятом царизме, при крепостном бесправии.
Правда тот бартер был понятный, а этот – какой-то замысловатый…
Потому что от нас – им – Шмонькина и им же чего-то еще, за него же впридачу!
Комроты шел с поклоном к командиру части.
– Вы что, совсем охренели? Тут? Все?!
– Ну товарищ полковник? Да там всего ничего – пять фляг краски и движок УАЗовский перебрать. Подумаешь…
Наверное, Шмонькин того стоил. Наверное он стоил больше пяти фляг и движка.
Вернее – точно стоил, потому что за последние объявленные ему десять суток пришлось, в неблизкой орденоносной и краснознаменной дивизии, покрыть шифером казарму! И еще поправить забор!
После чего командир сказал:
– Все, баста! Больше ни грамма краски и не полмешка цемента!
И больше ни краски, ни цемента не давал!
Но публично пообещал, за муки офицеров со Шмонькиным поквитаться.
И скоро произнес самое страшное в армии заклятье, какое только можно вообразить и каким даже в голливудских фильмах ужасов, самых закоренелых вампиров не стращают! Кол в грудь – да, вколачивают, но что б такое сказать!
Звучит это заклинание так:
«Ты…(имя, звание и далее все что на душе накипело)… у меня… (обязательно с ссылкой ближних и дальних родственников) уйдешь на дембель тридцать первого декабря после вечерний поверки!»
Вот!
И от такого заклятия, любой самый упертый долбодон дара речи лишается, бухается на колени и шаркает ими и лбом штабной паркет, каясь во всех смертных грехах и роняя вкруг горючие, покаянные слезы.
Потому что никто не хочет тридцать первого, да еще после поверки!
Редко таким в армии грозят, а чтобы исполнить – вообще никогда! Потому что это что-то запредельное, каннибальское.
Но тут нашла коса на дерьмо!
Уперся командир рогом.
И, Шмонькин, точно, ушел из части тридцать первого после вечерней поверки. И на КПП, возле шлагбаума, его провожал весь дружный офицерский коллектив, рискуя тем, что они опоздают к семейному праздничному столу.
Всё! Шлагбаум упал – как занавес!
И весь сплоченный офицерский коллектив накушался в эту новогоднюю ночь до полного отруба от социалистической действительности. И начштаба. И ротный. Но более всех взводный – этот упился до зеленых соплей и рыдал на груди буфетчицы как на перинах. И она тоже всхлипывала жалея непутевого лейтенантика и себя тоже.
И всех ждало счастье и повышение по службе.
Такой вот вы хотели услышать хепи-энд?…
А вот только хрен вам дорогие читатели!
Не случилось хепи энда. Потому что эта история, имела свое нетривиальное продолжение!
Вот какое…
Тридцать первое минуло как сладостный сон.
Огонек кончился. Оливье было съедено. Колбаса истреблена. Водка употреблена. Бенгальские огни сожжены. Праздники минули и начались военные будни. Тогда долго народу шампанское пьянствовать не давали и второго числа требовали всех к станкам и кульманам, а офицеров к оружию.
Второго числа все уже служили. Никак.
Третьего – кое-как.
Четвертого – более-менее.
А вот пятого…
Пятого числа, часика так в четыре по полудни, в кабинет командира части постучали. Ногой.
– Я занят!- грозно крикнул командир.
Но дверь открылась.
На пороге что-то стояло. Что-то совершенно невразумительное и до конца неоформившееся. Нечто… На этом нечто было надето что-то. Неописуемое. Кажется – форма. Но не по форме. Потому что набекрень, не на ту пуговицу, заляпанное чем-то и с оторванным воротником.
– Что такое?- громко возмутился командир вставая.
И тут же сел.
Потому что это невразумительное нечто зашло в кабинет.
И робко сказало.
– Командир, мне это, мне домой ехать надо. Денег дай!
Нечто было – Шмонькиным!
– А-а!- сказал командир,- Ты-ы!! У-у-ууу!
– Ага,- согласился Шмонькин. И виновато потупился.
Вопль командира разнесся по штабу и в его кабинет потянулись, застегиваясь на ходу встревоженные офицеры, полагая что, вот теперь, наверное, им будет объявлено, что кто-то вероломно и без объявления войны и будет вскрыт красный пакет и дано пять минут на сборы и прощание с семьей.
Потому что другого объяснения у них не было.
И офицеры, козыряя, стали вваливаться в кабинет.
И каждый, входя, столбенел. И каждый тупо спрашивал:
– Шмонькин?! Ты-ы!…
И каждому Шмонькин отвечал:
– Ага, я.
Нет, лучше бы пакет и мобилизация.
Когда офицеры битком набились в кабинет, кто-то пришедший в себя, спросил Шмонькина как он здесь, голубь ясный, очутился?
На что Шмонькин рассказал свою печальную, как вся его жизнь, историю – что он поехал на вокзал, но не доехал, а увидел елку и, расчувствовавшись, решил чуть-чуть отпраздновать, потому что его дембель и Новый год так неудачно совпали и что попраздновал совсем немного, а потом вернулся в себя и в свое бестолковое сознание, четвертого вечером и что пока он так отсутствовал, кто-то нехороший снял с него шинель и шапку.
И потому он пришел сюда, к отцам-командирам, потому что больше ему идти некуда. Вот…
– И чего тебе от нас-то надо?
– Мне?… Мне домой надо,- повторил Шмонькин,- Меня мамка ждет.
Это надо было видеть. Эту картину надо было писать маслом на холсте!
Офицеры переглядывались и не знали что им делать – смеяться или рыдать на груди у командира. Потому что ничего подобного с ними раньше не случалось. И ни о чем подобном они не слышали.
Ну и что с ним теперь прикажете делать?
Формально Шмонькин уже не их солдат и не может в части находиться, а должен был благополучно убыть домой и там теперь водку пить и девок портить. Потому что де юре – он гражданский человек хоть и тот же самый раздолбай. Но… уже сугубо гражданский раздолбай.
И такого ни в наряд, ни в караул, ни на Губу не пошлешь. Только если к его же далекой матери!
Но это – де юре.
А де факто – вот он – здесь. Мамин и папин недоделок!
Немая сцена…
Ближние к двери офицеры, один за другим, стали тихо просачиваться из кабинета. Потому что в армии всегда так – если что-то не вмещается в рамочки Устава, то все тормозят и норовят слинять по-тихому.
Хотя, отдельные предложения, все же, поступали:
– Прибить его и закопать,- злобно сказал ротный,- И сказать что он домой убыл!
Потому что точно – убыл.
Тоже конечно выход.
– Еще предложения есть?- спросил командир.
Еще предложение было. И тоже у ротного.
– Побить маленько и сдать в больницу с переломами. Пусть они там с ним возятся.
– Еще?
Судя по всему у ротного были еще предложения. Но он смолчал.
И, как настоящий полководец, в критический для части момент, командир взял инициативу на себя.
– Значит так, слушай мой приказ!- офицеры подтянулись,- Этого,- указал он на Шмонькина одеть и доставить на вокзал. Тебе!- ткнул он пальцем в ротного,- Погрузить в вагон и сопроводить одну, нет три станции!
– А если?- начал было сомневаться в своих способностях ротный.
– А если что – привязать его к полке, чтобы до самой до малой родины не мог развязаться! Ясно!
– Так точно!
– Вопросы?
Вопрос был единственный и был у Шмонькина.
– А как же билет?- напомнил он.
– Билет тебе?!- напряженно спросил командир, наверное обдумывая предложение ротного,- Билети-и-ик?
Шмонькин кивнул.
– И еще денег на дорогу. Покушать.
Командир открыл стол. И достал… ротный надеялся, что табельный Макаров, но нет, достал кошелек. И вытащил червонец.
– На!- сказал он,- Езжай к своей… к твоей маме!
И если еще раз вернешься!… Если только вернешься… Если!…- и взглянул на ротного.
И ротный все понял.
И Шмонькин понял.
– Не, я к мамке!- твердо пообещал он.
И все облегченно вздохнули.
И Шмонькин уехал.
Совсем.
То есть окончательно…
Но его потом еще частенько поминали. Разными неуставными словами. А сильно после, уже даже с ностальгическими нотками. Мол:
– Эх вы, долбодоны… Да какие вы долбодоны, вот был такой Шмонькин, вот это был!…
И все спрашивали:
– Кто такой Шмонькин?
А им отвечали:
– Ха, Шмонькин!…. Это… Это – Шмонькин!
Так, имя рядового в общем-то бойца вошло в анналы части и где-то даже стало нарицательным, хотя ничего героического он не совершил.
Вроде бы…
Хотя – это как посмотреть – ведь так чтобы сто суток Губы и что б тебе, командир части, лично билетик купил и твоего ротного в сопровождение тебе отрядил – такое редко с кем!… Лично я ни о чем подобном не слышал!
А вы говорите – раздолбай…
Ну – да, раздолбай.
Но какой!….