О запретном
И, не дай тебе бог, даже пытаться как-нибудь пристроиться к тому делу! Потому как им, бедолагам, и так не сахар, а тут новое впечатление! В виде разнообразных ароматов, которые сильно способствуют. И тогда – тебе непременно сапогом в морду или того хуже – все, разом, толпой, зажимаясь ладонями, ломанутся через тебя живого, топча ногами, к борту. И затопчут в хлам!
И снаружи примоститься негде – все завалено канистрами с пресной водой, тушенкой, рюкзаками и прочим барахлом.
Свободное место есть только перед рулевым, перед самым его носом, перед глазами, да и то – попробуй.
И вперед, на бак, не уйдешь, потому что на раз смоет.
Некуда податься!..
Вот и приходится…
Стаскивает с себя бедолага штанишки и другие и последние и садится на шканец, над самой водой. Вцепляется в планширь, выпучивает глаза от страха и так, испуганным филином сидит на жердочке, к морю задом, к рулевому передом, боясь кувыркнуться назад, через спину.
Ну каково, в таком виде, задуматься? И облегчить свое положение? Когда думаешь только о том чтобы не свалиться и через то смертушку не принять!
А тут еще рядом, на руле, я ворочаю румпелем, уворачиваясь от очередного гребня, но так, чтобы паруса не захлестнуло ветром и чтобы с курса не увалится и чтобы крен не допустить… В общем много чего еще. А тут – черт его принес – страдалец. И волна! Мать твою!.. Встает, ревет, рушится гребнем, накрывает.
– Береги-ись! – что есть мочи ору я.
И упираясь всеми фибрами – давлю, держу, толкаю румпель. И краем глаза вижу, как у «филина», глаза, хоть были на выкате, лезут дальше, словно у рака и болтаются на тоненьких ниточках и весь он сжимается, скукоживается и белые пальцы вцепляются в борт так, что дерево скрипит.
И нас возносит. Кренит. И рушит вниз. И гребень встает в рост, чтобы нависнуть и подломившись, хлынуть сверху, через борт и наполнить, и что-нибудь сломать и утопить к чертовой бабушке! И тот, повернутый спиной к волне бедолага, слыша нарастающий рев и видя мое напряженное лицо, понимает, что вот сейчас на него обрушится, его захлестнет, поднимет, сорвет с борта и смоет к морской мамочке и что никто его в круговерьте шторма не спасет. Аминь!
Он понимает…
И я тоже понимаю, что надо что-то делать,
И, в самый последний момент, сбросив правую руку с румпеля, я хватаю его за шиворот и тяну к себе, и держу, и жму к груди, как влюбленный юноша свою избранницу.
И тут накатывает и наш страдалец зависший над срезом, погружается в набежавшую волну по самые уши, и орет благим матом и его глаза отрываются от лица и трясутся, вибрируют на ниточках как у героев мультфильмов, от ужаса и холода.
– А-а-а!
И тут же – встречным потоком против того потока – из его рта мат-перемат! И там про царя морского и его маму и про то что с ними можно сотворить, прямо теперь, штанов не надевая!
И я его где-то понимаю – тонна ледяной, с солью воды, прямо внутрь, под напором – это сильно. И очень холодно. Это вам не ласковые больничные процедуры из рук младшего медперсонала.
Это – от души!..
– Ах ты – мамочка моя-я родная!
И нас тащит, бросает и меня тоже окатывает брызгами, и в карбас шлепается полтонны воды, которую нужно теперь вычерпывать.
И я давлю на румпель, ухожу, выравниваюсь, встаю на курс. И смотрю на зависшего страдальца, на его бледный вид и на струи воды, которые стекают с него в море. Ну просто потоками льются!
И мне смешно. Хоть и страшно.
– Ну вот,- говорю я,- Прямо отель пять звезд. Прямо биде на тонну водички. Прямо подмыло самотоком.
Но он страдает и моих шуток не понимает.
– Да, подмыло, да…. А за каким, когда я еще ничего не успел, когда только собирался. На хрена мне эти звезды! Биде, пусть, ладно, а зачем тогда по самые уши, по уши-то зачем?!!
И это точно, это обидно, когда по уши!..
И он так искренне и громко страдает что там, под тентом, все начинают хрюкать и хмыкать. А его зло берет, потому что он весь мокрый и холодный и ему все еще хочется, а всем весело. И он так и висит, отсвечивая горизонту своим филеем. И страдает. А я держу его уже не отпуская, потому что боюсь, что он свалится. И так мы и идем – я на руле, одной рукой ворочаю румпелем, другой держу его за шкирку. А он тужится, багровеет, пыхтит, перекашивается и наконец, счастливо разрешается и улыбается и весь сияет от счастья. От такого маленького человеческого счастья, какое сухопутным обывателям никогда не понять!